Любителю "Общаги-на-крови", Гоголя, рэпа и словечка "бро" посвящается.
Ха, я рассыпалась снова.
Самая подснежниковая из моих составляющих стоит по колено в грязной воде и смеется.
Самая медная часть в холодной ярости перекручивает мозг тонкими пальцами, а самая алмазная, ледяная и страшно колючая, прошивает сердце.
Объективная реальность может лишь заставить меня перевернуть кубик, чтобы смотреть на другую его вершину, не упуская из виду той, что оказалась на другом краю.
Сегодня дождь, и какая-то печать на другом конце света опустилась на чистый бланк под грузом руки сумасшедшего клерка, которая разрешила мне молчание.
А в голове - перекати-поле, волнующийся от жара воздух, каждое слово отдается эхом, как будто между внутренним пространством и внешней видимостью головы есть различия.
Попробую-ка вынырнуть из постылых пелен непослушных мутных слов, врывающихся в тишину, стекающих с пальцев.
С необычной теплотой думаю о своей любови, взрезавшей яркой кровавой царапиной пыльный шелк моих дней и звездный бархат ночей в Городе.
Думаю, что именно в те бессонные от слишком мистического света луны Мастера, томительные ночи с мокрыми просоленными насквозь наволочками, мой характер мучительно обрастал штрихами.
Он жил в моей голове. Я просыпалась, ставила непременно правую ногу, опутанную сном о море, на зеленый оазис коврика, и чувствовала отзвук его имени в голове.
Не имея возможности стать ближе к нему, я сделала самое простое из всего, что могла - скопировала его манеру класть голову на правую руку, умение нагло врать с обаятельной улыбкой (не знаю, получилось ли у меня накопить столько свободы, дерзости, ясности, сколько взметывалось из его глаз, когда он улыбался *убейся об стенку, Катя*), фразу "Все хорошо и жизнь прекрасна", которую он произнес один раз, а запомнила я на годы и ещё многое, многое, включая Ирвина Уэлша *убейся вторично*, "Ален Делон не пьет одеколон", Михаила Афанасьевича Булгакова и привычку щелкать пальцами, чтобы стереть с них мел.
Я неосторожно поступила, утолив таким образом жажду разума.
И радовалась, как ребенок, когда научилась громко смеяться, не краснеть, когда говорю то, что думаю, и смешить людей (совершенно unladylike "паясничать" - так это назвал скорбный политолог).
Неосторожно потому, что теперь все, что принадлежало раньше ему, оплавилось, разметалось, сковало кольцами мое горло, изменило меня, стало мной.
Сейчас, когда в душе особенно сыро и я трактую жутковатый бытовой сюрреализм как основание моей жизни, что делает её совсем невыносимой, я спрашиваю себя, стал ли бы он впадать в прострацию из-за такой дрянной ветошной ерунды.
Нет, отвечаю я себе, он слишком легок. Он всегда плевал с высокой колокольни на все, кроме друзей и тусовок.
И кроме того, что было ему по-настоящему интересно. И кроме тех, кого он по-настоящему любил.
Иногда, размытая дождем переулков, я думаю с тревожной тоской, что он наверняка где-то рядом.
Свободный, смелый, взъерошенный, вальяжный.
Иногда я думаю, что отдала бы большую часть своих сокровищ за то, чтобы болтать с ним, прихлебывая кофе из старой большой фаянсовой чашки, и беззаботно болтать ногами, сидя на подоконнике.
Но нитка бус и пара потрепанных книжек ничего не значат без легенд, которые с ними связаны.
И тогда мне кажется, что для исполнения этой мечты мне нужно будет предать свою природу и разлюбить длинные пальто, правила орфографии и пунктуации русского языка, и полюбить фривольные распашонки и причудливые плывущие пейзажи после вечеринки non-stop, захлебнувшейся в виски и клубах сигаретного дыма.
Вот видите, я не идеализирую его вовсе. Я просто разбираю его образ на кусочки, хлюпая носом.
Я прозрачно скучаю по нему и по школным временам. И хочу показать, что концентрация свободы в моей крови повысилась - пусть ничтожно - но все же!
Может, я хочу ему сказать что-то важное.
Такая вот печальная история.
Но вот, я рассказала обо всем, не разомкнув губ, глухая злая боль утихомирилась.
Лужа воды, леденцово сверкая,
Хвастается лампе.
Стучит дождь.